Гавань измены - Страница 18

— Который час? Время пить козье молоко. Всегда опаздывают, канальи. Необходимо исправно пить козье молоко.

И он с нетерпением уставился на дверь.

— Надеюсь, в этом климате вам получше, сэр? — справился Джек. — Его считают весьма здоровым.

— В старости здоровья не бывает, — заметил адмирал. — Какое еще здоровье?

Подоспело молоко. Принес его слуга, как две капли воды похожий на виденную ранее женщину, если не брать во внимание сизую недельную щетину.

— Где синьора? — спросил Хартли.

— Уже идет, — ответил слуга.

Действительно, стоило ему уйти, как в дверях показалась она, с подносом, где стояла бутылка вина, печенье и бокалы. Грязное белое платье она сменила на другое — относительно чистое и с удивительно низким вырезом. Джек заметил, как оживилось вялое лицо Хартли. Однако, несмотря на оживление, Хартли первым делом возмутился:

— Обри не пьет вина в это время дня.

Прежде чем они решили, как поступить, во дворе послышался громкий крик. Адмирал вместе с женщиной поспешили к окну. Он успел щипнуть её за грудь, но та, отмахнувшись, закричала из окна надтреснутым луженым голосом, который, должно быть, разнесся на мили полторы.

Перебранка продолжалась какое-то время. Проницательностью Джек обладал весьма посредственной, но даже ему стало совершенно очевидно, насколько низко пал Хартли, хотя эти отношения, смешанные с очевидной похотью, можно было назвать любовью или увлечением, во всяком случае, сильной привязанностью.

— Огненный темперамент, — сказал адмирал, когда женщина выбежала из комнаты, чтобы продолжить спор с глазу на глаз. — Горячую девчонку всегда можно узнать по очертаниям задницы, — на лице Хартли проступил легкий румянец, и гораздо более дружелюбным тоном он продолжил, — налей себе стаканчик, а потом и мне, промочу горло вместе с тобой. Знаешь ли, мне не позволяют пить ничего, кроме молока, — после паузы, во время которой Хартли нюхнул табака с листа бумаги, он сказал, — я сейчас же отправлюсь в Валлетту и узнаю, что там с моим половинным жалованием. Я был там две недели назад, и Брокас упоминал о тебе. Да-да, прекрасно помню. Он говорил о тебе. Кажется, ты до сих пор так и не научился удерживать штаны на месте. Так и надо. Будь мужчиной, пока еще можешь, я всегда так говорю. Жаль, что в прошлом я упустил так много возможностей. Я прямо-таки рыдаю кровавыми слезами, когда думаю о некоторых из них — великолепные женщины. Будь мужчиной пока можешь, тебя выхолостит задолго до могилы. А некоторые становятся скопцами намного раньше, — добавил он тоном похожим на нечто среднее между смехом и рыданием.

Когда Джек направился обратно в сторону моря, жара усилилась, блики на белой дороге просто ослепляли, а металлический стрекот цикад стал еще громче. Джеку редко бывало так грустно. Нахлынули черные мысли: разумеется, об адмирале Хартли, о постоянно текущей реке времени, неизбежном разложении, перед этим злом мы совершенно бессильны...

Он инстинктивно отпрянул, когда что-то просвистело мимо лица — прямо как обломок снасти, прилетевший с высоты в бою: предмет ударился о каменистую землю прямо под ногами и разлетелся на куски — черепаха, вероятно, одна из тех любвеобильных рептилий, что он видел какое-то время назад как раз на этом месте. И поглядев наверх, Джек заметил огромную темную птицу, которая ее выронила: птица смотрела на него и все кружилась и кружилась.

— Господь всемогущий, — произнес он, — Господь всемогущий... — и после секундного молчания добавил, — вот бы Стивен оказался здесь.

А Стивен Мэтьюрин в это самое время сидел на скамейке в церкви аббатства св. Симона, слушая, как монахи поют вечерню. Он тоже остался без обеда, но в его случае — добровольно и по собственному разумению — в наказание за то, что волочился за Лаурой Филдинг и (как он надеялся) в качестве средства снизить собственную похотливость. Но его языческий желудок восстал против подобного лечения и начал ворчать еще до окончания пения ветхозаветных псалмов.

Тем не менее, в течение какого-то времени Стивен пребывал в состоянии, которое можно почти назвать благодатью: были позабыты и желудок, и скамейка со сломанной спинкой, все плотские желания. Его качало на волнах древнего, хорошо знакомого грегорианского хорала.

За время своего пребывания в Валлетте французы сильнее обычного бесчинствовали в монастыре: мало того, что забрали и продали все ценности, но и бессмысленно разрушили геральдические витражи (которые заменили тростниковыми циновками) и сорвали со стен великолепный мрамор, лазурит и малахит. Тем не менее, это имело и свои преимущества.

Акустика значительно улучшилась, и, пока они стояли среди мрачных и голых каменных или кирпичных арок, хор монахов как будто пел в гораздо более старой церкви, и это пение намного сильнее соответствовало ей, чем витиеватому зданию эпохи Возрождения, что досталось французам.

Аббат был очень стар, он знавал трех последних Великих магистров, видел приход французов, а затем и англичан, и теперь его тонкий, но ясный старческий голос плыл сквозь полуразрушенные проходы: чистый и безличный, далёкий от всего мирского, а монахи вторили ему, их голоса усиливались и опадали, как волны в ласковом море.

В церкви присутствовало всего несколько человек, да и тех немногих с трудом можно было разглядеть, только когда они проходили мимо свечей, горящих в приделах, — по большей части женщины, чьи черные, похожие на палатки фалдетты сливались с тенями, но когда в конце службы Стивен подошел к чаше со святой водой и к алтарю, то заметил сидящего около одной из колонн и утирающего платком глаза человека. Его лицо освещал сноп света из небольшого отверстия клуатра, и когда он повернулся, Стивен признал Эндрю Рэя.