Гавань измены - Страница 78

— Сэр, — доложил Моуэт, как можно элегантнее снимая шляпу со сломанными полями, — с прискорбием докладываю, что мерзавцы не законопатят шканцы позади бизани до вторника. Ваши каюты открыты для...

— В кормовой каюте нет стекол, — с яростью взвизгнул Киллик.

— Киллик, утихни, — бросил Джек.

— Сэр, — вступил в разговор казначей, — кладовщик не выдал мне гамаки и кровати, несмотря на заявку. Он пошутил по поводу моей одежды, решил, что я пьян, сказал, что я могу брехать про верблюдов и арабов его бабушке, и с хохотом ушел.

— И на кормовой галерее стекол нет, — пробормотал Киллик.

— И одежды нет, — продолжил казначей, — и это у казначея с пятнадцатью годами беспорочной службы.

— И почта, сэр, — сказал Моуэт, — там целый мешок для нас, но её отправили в контору на берегу, а она, как говорят, сегодня закрыта из-за праздника.

— Закрыта? — переспросил Джек. — Проклятье. Бонден, мою гичку. Киллик, лети в гостиницу Сирла, сними мне комнату на несколько дней и организуй на завтра ужин для офицеров «Дромадера». Мистер Адамс, идемте со мной.

— Где доктор? — уже у трапа поинтересовался Джек.

— Повез Роджерса, Манна и Химмельфарта в госпиталь, сэр.

В госпиталь, чтобы как добросовестный врач навестить своих прежних пациентов и доставить троих новых, пообщаться и даже совместно прооперировать с коллегами; но еще и как добросовестный агент разведки заглянуть к Лауре Филдинг, хотя уже и довольно поздним вечером.

Наружная дверь была открыта, но фонарь в дальнем конце не горел, и, идя по темному каменному проходу, Стивен подумал: «Прямо местечко, где запросто прирежут — тихо, как в гробу». В дверях Стивен нащупал цепочку колокольчика, услышал слабый звон в доме, мгновенно заглушенный рычанием Понто, а затем голос Лауры спросил, кто там.

— Стивен Мэтьюрин, — ответил он.

— Матерь Божья, — вскричала она, открывая дверь, свет залил порог, — как я счастлива снова вас видеть. А когда Стивен вошел в круг света, добавила:

— Ой-ой-ой! Вы что, потерпели кораблекрушение?

— Не совсем, — ответил Стивен, несколько уязвленный, поскольку одолжил в госпитале фиолетовые галифе и побрился. — Вы полагаете, у меня что-то не так с внешностью?

— Ни в коем случае, дорогой доктор. Только вы, как правило, так... так педантичны, я правильно сказала?

— Абсолютно.

— И всегда в мундире, так что я немного удивилась, увидев ваш белый сюртук.

— Мы называем его «баньян», — ответил Стивен, рассматривая одеяние — свободный парусиновый жакет с завязками вместо пуговиц, сделанный Бонденом из того крохотного куска парусины, что смогли выделить на «Дромадере». — Все же, возможно, на берегу он выглядит странновато, даже наверняка. Пожилая леди, полагаю, мать полковника Фэллоуса, дала мне монету, когда я свернул за угол, со словами: «Не на выпивку, любезный. Не на джин. Не на разврат». Но сейчас это все, что у меня есть. Пусть кучка проклятых воров, укравших у меня колокол, вечно горит в адском пламени, мои коллекции и все вещи — все утрачено. Тем не менее, как благоразумный человек, я не взял с собой сундук с парадным мундиром, чему безмерно рад.

Наконец они дошли до гостиной, где стоял небольшого круглый стол, на котором миссис Филдинг накрыла себе ужин из трех кусков холодной поленты , яиц вкрутую и кувшина с лимонадом.

— Вы не поверите, дорогая, — сказал Стивен, усевшись напротив нее и тут же схватив кусок, — мой самый лучший мундир стоит одиннадцать гиней. Одиннадцать гиней: и в самом деле сумасшедшая сумма.

Он смутился, что случалось редко, и перевел разговор на другую тему. Миссис Филдинг налила ему стакан лимонада и задумчиво глядела, как он потянулся за яйцом.

— Но, — машинально отводя руку, произнес Стивен, — зайди я в гостиницу за той роскошью, что там оставил, у меня не осталось бы времени добраться до этого дома и застать вас бодрствующей; я предпочел подвергнуть риску вашу репутацию, как мы договаривались, придя в баньяне, чем оставить ее нетронутой, но надеть великолепный мундир.

— Поистине великодушно с вашей стороны сопереживать мне и прийти так скоро, — ответила она, беря его руку и глядя на него большими взволнованными глазами.

— Пустяки, дорогая, — ответил Стивен, возвращая рукопожатие. — Скажите, те люди докучали вам с того времени, как я уплыл?

— Только дважды. На следующий день я пошла в церковь святого Симона и сказала, что мы провели ночь вместе. Он был удовлетворен и добавил, что в следующий раз я получу письмо.

— Тот самый иностранец с неаполитанским акцентом — маленький бледнолицый мужчина среднего возраста?

— Да, но вручил мне письмо другой — итальянец.

— Как поживает мистер Филдинг?

— Ах, с ним не всё благополучно. Он не говорит этого — только о том, что упал и повредил руку — но он сам не свой. Я боюсь, он очень нездоров и подавлен. Я покажу вам его письмо.

Письмо действительно оказалось не такое, как предыдущие: дело даже не в изящности слога — к этому у мистера Филдинга не было таланта — скорее тягучее, последовательное изложение событий, через которые слегка проглядывали чувства к жене: старательное письмо, спотыкающееся на каждом предложении, рассказ о падении на скользких ступенях на плацу, хорошем лечении в тюремном лазарете, призыв к Лауре сделать все, что в ее силах, чтобы выказать их благодарность джентльменам, сделавшим их общение возможным: наверняка они способны повлиять на правительственных чиновников.

«Так не пойдет», – подумал Стивен, когда взглянул на аккуратно написанное письмо. Байка о поврежденной руке чересчур странная, да и в любом случае используется слишком часто. Ранние предположения Стивена окрепли до почти полной уверенности: Филдинг мертв, а подделка под его почерк держит Лауру в повиновении.